«Дядя Ваня»

…Беспокойная режиссура Ефремова. Ее характеристическая черта (и так, кстати, было всегда) — незавершенность, а вернее сказать — открытость. Когда-то это казалось даже недостатком, теперь очевидно — это почерк. Он определенен, этот спектакль, но, так же как и автор пьесы, не настаивает на однозначности впечатлений. Художник Валерий Левенталь в согласии с режиссером выстроил удивительный сценический мир. Даже на фоне выдающихся работ этого мастера сценография «Дяди Вани» заслуживает тщательного изучения. Так же как в новом обличии вернулись к нам классические «паузы», так в парадоксальной композиции вернулся к нам и старый «павильон»… Так о чем же это? «Суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано!» — может быть, об этом? Или, может быть, окошко на холме, что в финале спектакля уже не гаснет, и есть знак надежды? Думается, все-таки не в этом милом, хотя и наивном символе духовный итог. О том, что мир един и что мы все, сколько нас есть на земле, — часть природы. И о том, что пока человек задает себе вечный вопрос: в чем смысл жизни? — до тех пор он — человек и ничего для него не потеряно. Разве это не актуально?

Свободин А. Человек на ветру // Театральная жизнь. 1985. № 11.

<…> Он [Серебряков] не был виноват перед ними в своей умозрительной попытке сдвинуть, столкнуть с места этот скрипучий воз их повседневности, для всех равно зашедшей в тупик. Они сами были слишком мелки — рядом с ним, и сами виновны в том, что их жизнь остановилась, потеряла перспективу.

Несовершенные, не удовлетворенные собой и не реализованные в житейской данности, все они в спектакле Ефремова хотели вырваться из своего горизонтального существования, хотели взметнуть над ним. Ефремов давал каждому его звездную сцену: Елене Андреевне — свидание с Астровым, дяде Ване — поединок с Серебряковым, Серебрякову — профессорское, лекторское выступление, трибуну. И каждый показывал, на что он способен. Но, побитые, они возвращались на круги своя.

И все же Ефремов не принимал дядиваниного отчаяния: «пропала жизнь». Их, потерявших почву под ногами и огонек впереди, Ефремов не хотел считать погибшим поколением. Он верил, что дядя Ваня, усевшийся за конторку рядом с Соней, не будет прозябать те тринадцать лет, которые он отпустил себе на будущее. Пропала не жизнь, — спорил Ефремов с дядей Ваней Чехова, — а высокая идея, которая бы объясняла жизнь, давала бы ей смысл. Он верил, что пережившие крах, крушение веры, поднимутся и обретут ее.

В этой безнадежной житейской ситуации, обрекавшей всех на прозябание, режиссер оставлял зрителю надежду, что эти чеховские интеллигенты с нерастраченной духовной и творческой энергией, прорвутся в сферы духа, в область идеального, и найдут огонек на длинный, длинный ряд дней впереди.

В финале спектакля, когда опустевшая сцена погружалась в ночь, высоко под колосниками, где нарисовал дом Войницких сценограф, разгоралось окно под небом. Оно разгоралось, как Вифлеемская звезда, и освещало бескрайние, беспросветно-серые предзимние российские леса в тумане, написанные Левенталем для последнего чеховского акта.

Бродская Г. «Дядя Ваня» // Московский Художественный театр. Сто лет. М., 1998. Т. 1. С. 238−239.