«Три сестры»

«Трех сестер» на театре играли бессчетное количество раз, и ставить их как обычную пьесу нельзя — текст окутан памятью о прежних интерпретациях и трактовках, великих ролях, смыслах, которые несли в себе прежние постановки. Теперешняя театральная публика сильно изменилась: в зале найдутся и те, для кого история сестер Прозоровых будет внове, но для театра это ничего не меняет — «Трех сестер» можно ставить лишь для того, чтобы сказать что-то очень важное. Такая пьеса требует очень большой режиссуры, тут не может быть ничего случайного — и наиболее примечательным в «Трех сестрах», поставленных в «Современнике», стало то, как здесь звучит текст.

Это Чехов конца века, когда слова стерлись от частого и напрасного употребления, а мысли, прежде поражавшие своей глубиной, потеряли смысл. Спектакль безнадежен потому, что за словом не встает живое содержание — героям не во что верить и не на что надеяться.

«Известия», 8 февраля 2001 года

Преследующий две цели одновременно, римейк получился неровным. Дисгармония — его основное свойство. Режиссер то отсылает к Станиславскому и его «четвертой стене», и тогда подполковник Вершинин настойчиво становится к публике спиной; то применяет световой монтаж, резко затемняя и высвечивая сцены; то лейтмотивом выстраивает символические картины — три сестры на мосту, где вовсю дуют ветра и метели, а они стоят, молчат и вдаль глядят.

Но несмотря на эту неосознанную эклектику, нить у спектакля все-таки есть. Галина Волчек поставила спектакль о времени и людях. О том, что все считают, что жизнь должна быть прекрасной и будет такой непременно, а на самом деле все совсем не так, а люди с годами становятся только хуже. И ни в чем не оказывается того вдохновения, о котором мечтают сестры: ни в труде, ни в любви, ни в собственном доме. «Счастья нет и не должно быть», — в каждый свой визит сообщает бывший «влюбленный майор», а ныне несчастный отец, муж и батарейный командир Вершинин. Его философствований влюбленная Маша не слышит, сдержанная Ольга воспринимает как милый светский разговор, а вот Ирина отчаянно прислушивается. И к финалу уже говорит о том же. О том, что «время идет и кажется, что уходишь от настоящей прекрасной жизни, уходишь все дальше и дальше в какую-то пропасть».

«Сегодня», 6 февраля 2001 года

Разумеется, повторена и самая броская мизансцена — три сестры стоят на мосту, пурга норовит сдуть с места хрупких молодых женщин, круг бешено вращается в дергающихся лучах света, но сестры мужественно и гордо смотрят навстречу неизведанному. Другие мизансцены спектакля не столь явно выразительны, но общий рисунок все-таки остался прежним.

В свое время критика приняла современниковские «Три сестры» без энтузиазма. Сейчас кажется, что спектакль о жизни без иллюзий, о необходимости стиснув зубы стоять на ветру в начале 80-х мог прозвучать очень современно и сильно. Так или иначе, но на фоне последних спектаклей Галины Волчек, совсем уж аморфного «Вишневого сада» и монументально безжизненных «Трех товарищей», в реанимированных «Трех сестрах» видятся проблески цельного режиссерского решения и стиля. Но все это, увы, можно говорить только с поправкой на двадцать лет. И с поправкой на новый состав исполнителей. Режиссер заменила всех, кроме играющего Чебутыкина Валентина Никулина. Но почему-то не сверилась с индивидуальностями новых актеров, и итогом этой странной, роковой ошибки стала вторая смерть спектакля, более обидная, чем первая, естественная, случившаяся в середине 90-х и вызванная старением актеров.

«Коммерсант», 8 февраля 2001 года

Спектакль состоит из контрастов. При всей остроте драматизма давящей тяжести нет, атмосфера разрежена, и чеховская усмешка тут же отзывается в зале. Смеются легко, беззлобно: наивной романтике мечтаний — о труде, о грядущей буре; абсурдным выпадам Соленого; просто веселому слову.

В Чехове Волчек ищет небудничное, но земное, не боясь метафоры, резких акцентов — как факелом горящая газета в руках Чебутыкина в трагическом его монологе. Главное, как всегда, для нее – жизнь души, правда чувств, порой форсированных или чрезмерно открытых – как резкий напор смелой, красивой Маши; как радость звонкоголосой Ирины. Это может вызвать обратный эффект, утомляет и охлаждает. Но нервность – в «природе чувств» «Современника», что Чехову не противоречит, — он в нервности видел признак таланта, хотя накал ее и прорывы нынче иные. То, что он называл «грацией» — сдержанность, экономия, чувство меры, — почти ушло из нашего обихода, да и со сцены тоже. Почти – не совсем, однако; и в этом спектакле есть.

Камертон его — старшая сестра, Ольга, тонкая, строгая, с той прелестью, которую не всякому дано оценить. Нервность ее ощутима тем более, что сдержанна до поры, и прорывается коротко, резко. Замечательна ее реакция на хамство Наташи, изгоняющей старую няньку: дурнота, шок от встречи с тем, что для Прозоровых по натуре их невозможно, исключает их, вытесняет.

«Культура», 22−28 февраля 2001 года

Страдание как таковое становится главной темой спектакля. Здесь его так много, что зритель, кажется, должен сострадать и героям спектакля, и его создателям, которые сами издергались, ставя эту мучительную сентиментальную пьесу. Здесь плачут всерьез, настоящими слезами; любой монолог, любая сентенция завершается женской истерикой с беготней, коленопреклонением и воздеванием рук и очей к небу. Сценические страдания, изготовленные актрисами столь наглядно, вводят в конфуз, напоминая скорее не об искренней боли, а о тщетности и неприличии публичного самоедства. От непомерных мук во время спектакля у всех трех актрис на переносице пропечатываются глубокие морщинки — говорят, это вредно для здоровья.

Слова, слова, слова… Произносят все чеховские монологи о труде и светлом будущем так красочно, словно их читает тринадцатилетний мальчик, для которого самое важное понять, в чем смысл жизни. В речах дамского угодника Вершинина (Сергей Юшкевич) не заметно ни тени иронии, ни малейшей мизантропической нотки, ни грана сомнения. Весь этот интеллигентский идеализм, в который первым не верил сам доктор Чехов, выдается здесь за чистую монету, за девиз жизни, за лозунги, которыми стоит руководствоваться и современному человеку. Ни одной режиссерской находки, ни одной изобретательной актерской интонации. Такими, наверное, представляет пьесы Чехова школьник, беря впервые книжку и будучи заранее уверен в том, как ему не понравится очередная «классика».

После премьеры Галина Волчек дала интервью на телеканале «Культура» – и на вопрос о газетных критиках, которые в большинстве своем обругали «Трех сестер», отвечала весьма темпераментно. Мысль о том, что все критики — несостоявшиеся актеры, ненавидящие удачливых, — дивно свежа. Волчек утверждает, что критики не любят театр. Возможно, они любят другой театр. Театр, который сильно изменился с тех, когда были поставлены первые «Три сестры» в «Современнике». Сегодняшний театр на Чистопрудном бульваре все заметней и заметней обретает черты музея — каким стал МХАТ по отношению к «Современнику» 60-х. Возможно, это неизбежные законы эволюции, и Волчек права, что ценит традиции и очень серьезно относится к искусству, а заодно и к самой себе. Возможно, она права…

«Дом актера», март 2001 года