«Три сестры»

Редкое произведение театрального искусства выдерживает такое испытание временем, как спектакль «Три сестры» Московского художественного театра. Мне довелось еще студентом присутствовать на первой постановке чеховской пьесы. Тогда я вместе со всеми зрителями был глубоко взволнован безысходной грустью обитателей дома Прозоровых, особенно трех прекрасных женщин — Маши, Ольги и Ирины… И вот в 1940 году идут те же «Три сестры». Спектакль ничего не утратил из своей былой художественной прозрачности, тонкости мастерства, нежности; и в то же время звучит он совершенно по-новому. Когда невольно сравниваешь исполнение двух спектаклей — 1903-го и 1940-го годов, то видишь, что оно в корне разное: Соленый – Леонидов и Соленый — Ливанов — две разные трактовки этой замечательной и своеобразной роли. Конечно же, Чебутыкин — Грибов ничем не напоминает Чебутыкина — Артема, но я уверен, что доживи Артем до наших дней, он громче всех аплодировал бы игре Грибова. Декорации спектакля, написанные Дмитриевым, совершенно по-иному истолковывают материальную обстановку, фон жизни в прозоровском доме, чем давнишнее оформление спектакля, принадлежащее Симову.

Юдин С.С. «Через сорок лет…». «Театральная неделя», М., 1940, № 11

Вл. И. Немирович-Данченко глубоко понял и блистательно разрешил в спектакле «Три сестры» самое трудное и вместе с тем самое основное в чеховской драматургии: это трагизм бездейственности. В «Трех сестрах» нет драмы как суммы действий и противодействий отдельных лиц, но это не значит, что в пьесе Чехова нет напряженнейшего, богатейшего драматического содержания. Оно заключено не в действии людей, а в действии жизни на людей, в ее властном вмешательстве в их мысли, мечты, вожделения, в ее самоуверенном прекословии всем намерениям и действиям людей. Основное достоинство спектакля, вернувшегося в репертуар театра, заключается в том, что он с изумительной правдивостью, истинно художественно передает драматическую атмосферу, которую не определишь иначе, чем словами Горького: «трагизм мелочей жизни».

Дурылин С. «Три сестры». Премьера в МХАТ СССР им. М. Горького. «Советское искусство». М., 1940, 24 апреля

«Три сестры» — это не просто история милых и тоскующих людей, угнетенных пустотой своего существования. В судьбе семьи Прозоровых и их близких Чехов видел трагедию человека в обществе, где честные и жаждущие труда люди чувствуют себя «умной ненужностью», сходят с круга, опускаются и отступают перед пошлостью среды. Это вызывает беспокойство и тревогу. В новом мхатовском спектакле чеховские люди вовсе не носятся со своей тоской, а, наоборот, ищут другой жизни, беспокойной и деятельной, ищут ее и не находят и потому поддаются тоске. А их тоска означает невозможность примирения с жизнью. Так возникает трагическое противоречие между стремлением к чему-то неосознанно хорошему и невозможностью осуществить это хорошее.

Мацкин А. «Три сестры». «Правда». М., 1940, 26 апреля

Спектакль полон поэзии. Она всюду. И самое страшное, когда все мечты, вся поэзия на наших глазах разрушается. В самом страшном третьем акте Немирович-Данченко безжалостен: все бесплодно, все мечты неосуществимы, гибельны. И повторения Тузенбаха о том, что он будет работать – об этом же говорила и Ирина вначале, — и слова о том, что он завидует рабочим, — все это уже не убеждает. Благородная тревога охватывает за чеховских героев. На сцене еще убаюкивают себя мечтами, но зритель ощущает беспокойство. В сущности, каждый из героев – наедине с самим собой. Маша полна своей любовью; Ирина — своей молодостью и мечтаниями; Ольга – своей работой и усталостью и, пожалуй, еще своей добротой; брат Андрей — своими невзгодами и неудачным браком; Тузенбах — мечтами о кирпичном заводе; Соленый — своими загнанными внутрь чувствами. И только один Вершинин думает не о себе, а он, может быть, несчастен более всех… Немирович-Данченко показал это одиночество каждого из героев, хотя живут эти герои дружно и любят друг друга. Именно одиночество этих чеховских героев внушает беспокойство зрителю. Конечно, самое сильное впечатление оставляет четвертый акт. Сцена прощания в саду у дома — этих прощаний несколько — неизгладима. И левитановский сад, и опавшие желтые листья – начало той грусти, которую вы ощущаете. Немирович-Данченко, выражаясь языком кино, крупным планом показал нам и Софочкину коляску, и Андрея с Ферапонтом, и доктора Чебутыкина, при взгляде на которого вы вспоминаете доктора из повести «Ионыч», и офицера Соленого, и трех сестер, и Наташу. Все, что происходит, — это так ярко и вместе с тем так непосредственно, что моментами забываешь о том, что имеешь дело с искусством.

Альтман И. Секрет успеха. «Вечерняя Москва», 1940, 27 апреля

Эта постановка — подлинный триумф Художественного театра. Она восхищает прежде всего свободным непредвзятым отношением к чеховской пьесе. Театр избегает всякой расслабленности, которая могла идти от старых воспоминаний, но вместе с тем нигде не увлекся и поверхностным «оптимизмом». Нигде не любуется театр чувствами чеховских героев, когда эти чувства мелки, но и не раздается неуместный смех там, где перед нами подлинные страдания — пусть обыкновенных, слабых людей, но людей, носящих в себе истинное человеческое достоинство, людей, жаждущих готовиться к тому будущему, которое они предчувствуют. Перед нами выступило драматическое начало чеховской пьесы, впервые на сцене так пленительно зазвучал Чехов-поэт, впервые предстал Чехов во всей своей серьезности и мужественности, предстал в своих лучших качествах. Мотив загубленных человеческих жизней, загубленных зря, бессмысленно, позорно, достигает в постановке театра огромной символической силы. Игра большинства актеров в этом спектакле так сливается с природой чеховского искусства, даже с капризами чеховской фантазии в отдельных подробностях, что оценивать ее не так-то легко. Образы Ольги и Маши Прозоровых, барона Тузенбаха, доктора Чебутыкина возникают перед нами с такой силой внушения, что хочется больше обсуждать черты их характера и поступки, чем искусство, с помощью которого артистам удается достигнуть таких чудесных результатов. Тем более заслужили самой высокой похвалы Еланская и Тарасова, Хмелев и Грибов. В игре Грибова простота почти достигает предела: дальше началось бы уничтожение артистичности. Далее следуют образы, может быть не столь заполненные глубоким жизненным чувством, но созданные с подлинной чуткостью: Ирина — Степанова, Андрей — Станицын, Кулыгин — Орлов. Кое-что, в частности, здесь может вызвать возражения, но все же неизмеримо важнее то, что эти превосходные артисты нигде не отходят от общих глубоких линий спектакля. Роль Вершинина, пожалуй, самая трудная в пьесе. Очень нелегко играть склонность к риторике как черту характера, в то же время не придавая риторичности самому стилю исполнения. Станиславский стремился преодолеть эти опасности с помощью живописности, импозантности. Болдуман отказался в пользу углубленно-психологического. Очень талантливо лепит Ливанов роль Соленого. Именно лепит: каждая фраза, каждое слово Соленого приобретают необыкновенную выпуклость. Но игра Ливанова — все же несомненный спор с автором. Артист заслоняет парадоксальное происхождение своей грубости: застенчивость и ласковость. Наташа в исполнении Георгиевской — очень верное изображение того самого шершавого животного, о котором говорит Андрей Прозоров. Но это верное изображение набросано несколько мелким способом: здесь, может быть, особенно здесь, в применении к столь непривлекательному жизненному материалу, должны быть сохранены все благородство и лаконичность искусства. В таком спектакле, как «Три сестры», нельзя обойти ни одну роль, иначе испытаешь такое ощущение, словно ушел из дома Прозоровых, не попрощавшись. Художник Дмитриев прекрасно уловил стремление театра сочетать простоту с музыкальностью. По сравнению со старой постановкой оформление «Трех сестер» освобождено от мелких и навязчивых подробностей. Вещи потеснились, чтобы дать больше места воздуху, свету, звучанию чеховских голосов. Мизансцены в этом спектакле сделались жизнью, но жизнь эта все время волнует и радует вас удивительной артистичностью. В «Трех сестрах» Ирина сравнивает свою душу с дорогим роялем, который заперт и ключ потерян. Таким дорогим роялем, ключ от которого потерян, явился как будто сам Чехов для советского театра. Немирович–Данченко вновь нашел этот ключ и вручил его новому поколению советских артистов.

Роскин А. «Три сестры». «Известия», 1940, 28 апреля

…Белые с прочернью стволы берез, желтизна листопада, в кронах деревьев, другие тона: нежно лиловая проголь сучьев да багрец не опавших еще листьев. Где-то вдали замирают, чуть доносятся звуки походного марша… Как сдержанно и правдиво проявление этих человеческих, жизненных чувств там на сцене… С каким сочувствием, волнением, душевным приветом внимает им зрительный зал! «Доброе слово», о котором так мечтали чеховские сестры, стало эпиграфом сегодняшней постановки. Оно обращено не только к чеховским сестрам, но ко всем «чеховским» людям. Оно обращено и к самой эпохе. Мхатовцы развернули перед нами во всю ширь ее безрадостную картину: пошлость, скуку, засасывающую тину бесцельной и никчемной жизни старой провинции. Но, как настоящие люди, не только осуждая, но и любя свое прошлое они сумели даже в безрадостных прозоровских днях найти светлые тона и броские краски. Они вспомнили лучших мечтателей того времени. Они прежде всего вспомнили самого Чехова, все, что на сцене, они окрасили в новые, совсем другие цвета, раскрыли бессмертную чеховскую драму в ее современном, нашем понимании. Чеховские мечтания, его большую, глубокую веру в человека и жизнь, и ту самую жестокую правду, которую он говорил своим современникам, — все это Художественный театр как бы преломил сквозь призму событий, разыгравшихся в прозоровском доме. В старом спектакле на сцене жили не столько сами действующие лица драм, не столько люди, сколько их чувства, они вспоминали, как бы вскользь роняли слова, мечтали, философствовали. А то безмолвствовали в смутных своих грезах. На этом и строилась актерская игра: на паузах, полутонах, на своеобразном настроении чеховской драмы. Оно незримо возникало на сцене и как бы струилось оттуда в зал, вызывая ответную реакцию — боль сострадания к этим несчастным и бессильным в своих мечтаниях людям. «Бодрящая мысль» не сразу далась театру. И как все изменилось сейчас на сцене. Несколько примеров. Как незабываемо хороша была в этой роли самая несчастная и самая привлекательная из сестер — Маша — Книппер! И как по–другому уже хороша в этой роли Алла Тарасова! У Книппер было больше тоски и скорбной примиренности с жизнью. У Тарасовой больше страсти. Больше любви, — если даже хотите, упоения жизнью. И когда ее надломленная мечта становится вдруг щемящим и горьким воспоминанием, сколько неизбывной боли в который раз повторенных ею словах о том, что жить все-таки стоит… Или Ольга… Савицкая — Ольга — одно из самых дорогих воспоминаний Художественного театра. Сейчас Ольгу играет Еланская. Тот угол зрения, под которым сегодня режиссерски воплощен спектакль, переместил этот образ на самый первый и передний план пьесы. Ольга все же самая деятельная из сестер. И если Савицкая чудесно оттеняла неудовлетворенность Ольги своей работой, в условиях тех лет безрадостной, скучной и почти ненужной, Еланская строит образ на стремлении Ольги переломить свою тоску, найти утешение в том далеком и неведомом «добром слове», которым ее когда-нибудь помянут более счастливые и целеустремленные люди. Завороженно и растроганно воспринимает зритель этот спектакль. Перед ним на сцене уже не те «чеховские» чувства и настроения, которые так волновали его когда-то в «Трех сестрах» на мхатовской сцене перед ним прежде всего живые люди. И пусть безрезультатно. Но действующие и страдающие хорошие люди.

Томашевский К. «Три сестры». «Огонек», М., 1940, № 17−18, 20−30 июня

Спектакль сегодняшнего дня вовсе не является реставрацией старого. Пьеса Чехова зазвучала теперь по-иному, гораздо шире, глубже, значительней. Здесь нет положительных и отрицательных типов. Даже бретер Соленый, даже «человек в футляре» Кулыгин, даже опустившийся старик Чебутыкин — все они жертвы безвременья, лишенные внутренней силы и возможности проявить свои качества. Чехова нельзя играть, представлять, актер в чеховской пьесе должен уметь жить на сцене. Именно так — живя на сцене — играют «Трех сестер» в Художественном театре. Играют мужественно, четко. Скульптурность образов — отличительная черта, свойство в актерской работе этого спектакля.

Дейч А. Спектакль большого мастерства. «Комсомольская правда», М., 1940, 19 декабря