«Три сестры»

Для меня наиболее значимой работой последнего времени стала постановка Олега Николаевича Ефремова «Три сестры». Она занимает душу своей необыкновенной прочувственностью, лиризмом — занимает тем более, что лиризм режиссуре Ефремова ранее был мало свойственен. Сестры Прозоровы всей семьей с друзьями в весенний день идут с кладбища (с могилы отца), день прелестный, кто-то напевает, кто-то машет обломленной веткой, говорят легко о смерти. Серьезно, плавно с самого начала вступает в «аллегро» спектакля эта тема. Одновременно вступает тихое движение большого свободного круга. Ефремов, насколько я знаю, человек неверующий; мыслей, на которые смерть наводит человека верующего, у него нет. У него совсем другое. У него есть, вероятно, то, что было у самого Чехова. Для Чехова, так же как и для героя его «Скучной истории» профессора Николая Степановича, смерть просто конец; конец не должен испортить стройно и целесообразно прожитую жизнь. Ефремова еще со времени постановки «Чайки» (1980) занимают поиски некой «точки схода», точки где-то вдалеке, в которой все сойдется, обнаружив красоту и целесообразность плана. В «Трех сестрах» замечательно чувство мироздания — именно мироздания, некой высокой разумной постройки. Мироздание, в котором существует человек и дом — дом, замечательно созданный художником Валерием Левенталем, он же был художником и «Чайки», и «Дяди Вани». Дом ампирный, классический, и в то же время трогательно провинциальный, включенный в круговорот жизни, в смену времен года. Про включенность «Трех сестер» как бы в музыкальный цикл «Времена года» автору пьесы писал еще Немирович-Данченко в январе 1901 года. То разрывающийся, то восстанавливающийся естественный цикл: весна вначале, потом зима, потом все-таки лето, — лето жаркое, тяжелое; лето возникает в третьем акте, осень в четвертом. У Ефремова именно это взято, прочувствовано, обновлено. Да, именины, да, пирог, да, пасьянс, да, люди ищут счастья, стареют, рождаются дети, которым бы лучше не рождаться. Но при том — особая просторность, печальная просторность, через которую не только Тузенбах с его тоскующей мольбой, но и Чебутыкин с его пасьянсом включаются в великий общий цикл, в цикл мироздания, поэзии, философии, в Божий цикл, как хотите его назовите, в соответствии со своими представлениями о Чехове.

Из публичной лекции Соловьевой И. «Судьба психологического театра на рубеже веков» («Рождественские встречи». Новосибирск, 1999).