«Вишневый сад»

<…> К «Вишневому саду» режиссер шел долго и целеустремленно, несмотря на то что рядом по всему миру расцвело столько новых «вишневых садов». Весь чеховский цикл задуман им давно как высокий долг театра. Чехов — главная любовь жизни Ефремова, человека и художника. Недаром он так настаивал на том, чтобы руководимый им театр был назван именем Антона Павловича Чехова. …Весенние заморозки. «Мороз три градуса, а вишня вся в цвету». И метет снежный вихрь вперемешку с вишневыми лепестками прямо в лицо старому Фирсу (М. Прудкин, В. Сергачев), твердо стоящему в центре дома, как его последний оплот. Так начинается спектакль, в котором Ефремов вместе с художником В. Левенталем снова совершают прорыв в глубокое пространство истории. Опять стены исчезают, вместо них проступают, как корявые распятия, тонкие ветви голых вишневых деревьев. А за ними, еще дальше, чудится то церковь с колокольней, то смутная цепочка монахов, склонившихся в молитве со свечами, то старинный зал, где среди всех свободно кружится в вальсе девочкой будущая Любовь Андреевна Раневская. Тот же образ цветущих вишен рядом с церковью и колокольней может проступить и на авансцене в крошечном музейном масштабе, чтобы, когда надо, провалиться под землю. «Помните, 22 августа торги!» — жестко повторяет, как заклинание, Лопахин (А. Жарков). Человек дела, он уверен, что важнее торгов нет ничего на свете — ведь имение продадут за долги. Но дома уже нет — вот, видите, последние подпорки, столбы рушатся на глазах. А сад облетает снежным вихрем. Гибнет не имущество, а люди — вот в чем беда. 22 августа продадут не дом, не сад, не какую-то недвижимость, а живых людей — вот эту Раневскую, Гаева, Варю, Аню, Шарлотту, Фирса — всех. И никакие «дачи и дачники» здесь не помогут. «Какая чепуха!» «Мы не стали нужны» – вот в чем вопрос. Речь идет о приближении смерти, об уничтожении целого поколения интеллигентных людей, той атмосферы жизни, которая теплилась, долго цвела, а потом с такой щемящей ностальгией вспоминалась в некогда прекрасных дворянских имениях. По ней и справляет тризну театр. Глубже всех это чувствует Раневская. Нет, вовсе не легкомысленную, бездумно сорящую последними деньгами, «порочную» женщину играет Н. Тенякова. Ее Любовь Андреевна — человек среди всех самый прозорливый и мужественный. Где ж избавление? Гаев (И. Смоктуновский) — растерянный и наивный большой ребенок, Аня (П. Медведева) — девочка, старательно повторяющая уроки такого чистого, искреннего, но такого тщедушного Пети Трофимова (С. Шкаликов), Варя, Шарлотта, Дуняша — не в счет. Никто не в силах помочь. Нет избавления, нет. «Надвигается на всех нас громада…» — вот чувство, владеющее Раневской. И снежный вихрь постоянно подхватывает и кружит ее прозрение. Но «если так надо, то продавайте и меня вместе с садом» — тут ключ. Высокая, статная, темноглазая, стриженная по вновь современной моде 20-х годов, женщина отбрасывает челку со лба, и мы видим трагические черты Личности, которая заранее знает, что произойдет. Потому и меняет в сцене бала белое платье на черное, траурное. Этому цвету подчиняются все. Черные пары вертятся как заведенные, но жизни за ними уже нет — завод вышел. «Продано имение?» — строго спрашивает Раневская. «Кто купил?» — без дрожи, без тремоло в голосе и слез. И от этой строгости сухих глаз Лопахину становится страшно, он хрипло вопит, рыдает, прижавшись к ее руке. Раневская сидит безучастно и недвижно, ее уже нет. Жизнь ушла. Символический вихрь весенних заморозков кружит по всей земле. Осталось сказать последнее «прости». «О, мой милый, мой нежный, прекрасный сад!.. Моя жизнь, моя молодость, счастье мое, прощай»!» — говорит Раневская с гордой высотой страдания. И последним движением руки опрокидывает уцелевший столб дома. Когда все исчезает и окна грубо забиты, выходит негнущийся черный Фирс, чтобы лечь умирать в кресло, покрытое, как и все вокруг, как и вишневый сад на авансцене, словно саваном, чехлами. Все кончено.<…> Ефремовские спектакли редко дарят нам чувство совершенства, но сознаемся, что ведь и мы с вами слишком далеко ушли от тех идеалов чеховской интеллигенции… Недаром последним завещанием старого МХАТа были чеховские «Три сестры» 1940 года, в которых перед войной, перед своей смертью Немирович-Данченко молил нас устами сестер Прозоровых сохранить поэтическую веру в будущее тех людей, «которые будут жить после нас». Сумеем ли мы сохранить и пронести в будущее эту веру…?.. Олег Ефремов последним спектаклем ушедшего года — «Вишневый сад» — как бы совершает вместе с нами… сценический обряд верности вечным общечеловеческим ценностям чеховского искусства Московского Художественного театра.

Строева М. Олег Ефремов бьет тревогу // Советская культура, 1990, 20 января.